Виктор ЖИГУНОВ. Дольше жизни

(публикуется в сокращении)

В начале июня 2005 года у меня в голове стали крутиться строки: «Незаметно прошёл для планеты небольшой человеческий век». Это из стихотворения Николая Дмитриева, которое первым удостоилось всесоюзной публикации (в журнале «Юность»). Я никогда его не заучивал, не вспоминал больше 30 лет. И вдруг настойчиво, изо дня в день, стали повторяться одни и те же слова.

За ними потянулось опасение: сейчас средняя продолжительность жизни российских мужчин 58 лет, а Николаю за 50… Не случилось бы чего. Я всегда как-то знал, что он уйдёт раньше меня, хоть я и старше. Он и сам не предполагал жить долго и свою жену давно предупреждал: «Готовься быть вдовой. Поэты умирают в 37». Тогда это звучало шуткой. На своём 50-летнем юбилее он удивлялся, что дожил.

А это стихотворение однажды выручило его. На последнем курсе института его вызвали в ректорат за какую-то провинность. Дело могло плохо кончиться… Дмитриев вошёл, сидит комиссия. У всех официальные лица, сейчас начнётся… И вдруг кто-то полюбопытствовал, сколько «Юность» заплатила за стихи. Коля ответил: 27 рублей столько-то копеек. (Между прочим, стипендия была 28, минус полтора за общежитие.) Сразу вина отошла на задний план, всем стало ясно: человек уже составляет гордость института, как же исключать? Пожурили для порядка и отпустили с миром.

«Незаметно прошёл для планеты небольшой человеческий век» – это Дмитриев сказал про своего деда. С чего же вдруг строки стали крутиться в памяти? Хоть бы я услышал их где-то или прочитал…

И вот 13-го числа, в понедельник, раздался телефонный звонок… Дмитриев умер.

Вот о чём предупреждали его же слова! Надо было сразу помчаться к другу. Но я не понял предчувствия…

Теперь, когда поздно объясняться в чувствах, перебираю в памяти и понимаю, как много у меня было связано с ним и у него со мной. Никто на свете, кроме его сестры, не знал Дмитриева дольше меня. Мы познакомились в 1969 году, когда он поступил на первый курс Орехово-Зуевского педагогического института, а я учился на последнем, четвёртом. Впоследствии мы разошлись в занятиях, жили не слишком близко друг от друга, порой не виделись годами, переписывались. Но всегда, сделав что-нибудь важное или прочитав что-нибудь, что могло быть ему полезно, я думал: надо показать Коле. Даже перед похоронами, если приходило в голову что-то интересное, я думал: поеду в Покров, надо будет рассказать ему. И тут же спохватывался, вспомнив, зачем еду.

Его жена потом рассказала, что его последний разговор с ней (по телефону) был обо мне: на пятницу она меня позовёт, и он ещё поторопил – нельзя ли на четверг? Так что и Коля хотел повидаться. Не дожил трёх-четырёх дней.

В институте я был известен: читал свои стихи с эстрады, в общежитии на доске объявлений вывесили газету с моим портретом, да и как кудрявому поэту с голубыми глазами не иметь популярности в девичьем (педагогическом) институте? В сентябре 1969 года кто-то сказал мне, что с ним поселили Колю Дмитриева, который тоже пишет стихи. Я проходил мимо каждый день… И как-то раз, возвращаясь с занятий, я толкнул дверь этой комнаты. Честно сказать, двигало мной не только желание познакомиться, но и намерение поразить новичка своими творениями.

Дмитриев был один, сидел на койке. Я сказал, нет, скорее потребовал (старшекурсник всё-таки):

– Я слышал, ты стихи пишешь. Читай.

Он безропотно прочитал своего «Светлячка».

Я тебе светлячка принесу,

Я его у калитки приметил,

Он вечернюю любит росу

И зелёным фонариком светит.

Пусть мерцает в ладонях твоих

Голубой неразгаданной тайной.

Ты на память его сохрани,

Никому не даря на прощанье.

И когда под шуршание строк

Дни умчатся, как быстрые кони,

Может, вспомнится мне огонёк

На дрожащей любимой ладони.

Здесь можно придраться: и к рифмовке, и к смыслу (зелёный фонарик – голубая тайна). Я не стал устраивать избиение младенцев (знал уже по себе, как трудно начинающему преодолеть чужое неосторожное слово) и прочитал своё стихотворение, тоже помню какое – «Дневник»: «Ты слушал всё и всё запомнил. Теперь ты друг мой и двойник. Я по ночам тебя заполнил, хоть называешься – дневник» и т. д. Спросил:

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать… – и, с запинкой, – с половиной.

– Тогда из тебя может выйти толк. Пиши, пиши. Получится.

…Мы стали ходить в институт вместе. Дорога занимала 40 минут, и говорили, конечно, о поэзии. Говорил в основном я, потому что знал больше: диплом литфака почти в кармане. К тому же Дмитриев был очень застенчив. Одним из результатов наших бесед было то, что мне потом передали: он говорит обо мне, что я – гений. Себя он тоже назвал гением. Ему заметили: невероятно в одном общежитии встретиться двум великим. Он не согласился. Никакого зазнайства в этом не было. Если хочешь совершить что-то значительное, надо считать себя достаточно способным. А заранее поставишь себя на низкую ступень – будешь и задачи брать «по силам». На всю жизнь, даже когда он выпускал книгу за книгой и приобретал лауреатские звания, между нами сохранились прежние отношения: я старше, он младше, хотя разница в возрасте постепенно сгладилась.  В октябре начались занятия литературного объединения при газете «Орехово-Зуевская правда», я привёл его туда. А вскоре, вернувшись из института в общежитие и перебрав письма в ящичках при входе, обнаружил денежный перевод Дмитриеву. Редакция прислала два рубля за опубликованное стихотворение. Я по пути занёс бумажку адресату. Он потом рассказал, что я явился, как посланец небес: Коля два дня сидел голодный. Стипендия мала, а он ещё поначалу не умел её распределять (я сам на первом курсе не умел). Отец умер три года назад. Мать жила на нищенскую пенсию (у Дмитриева есть стихотворение «47 руб. 45 коп»). И вдруг свалилось несметное богатство, два рубля! Это восемь комплексных обедов в институтской столовой. Коля побежал на почту, оттуда в магазин рядом с общежитием, где для студентов держали дешёвый холодец и ливерную колбасу. Купил хлеба, холодца – и наелся!

Кто не жил так, тому не понять…

Мы выступали в библиотеках, рабочих казармах, школах, на предприятиях. Тогда ещё не был утрачен интерес к поэзии, набивались полные залы, и сейчас никто не поверит, что простые работяги на заводе не уходили на обед, а оставались слушать стихи…

Мы с ним, когда он окончил институт и уехал, стали переписываться.

После первой книжки он получил премию издательства за лучший дебют. Моя первая вышла в том же 1975 году, так что на свою голову я посоветовал ему пойти в «Молодую гвардию»…  Бывая в издательстве, он всегда заходил ко мне и после награды тоже зашёл. Я сказал не без ревности: «Пиши о главном». Мол, премию-то получил, но чтобы удостоиться дальнейших отличий, темы надо брать крупнее. А у него снова готовилась публикация в альманахе «Поэзия». Месяца через два альманах вышел, в нём уже было стихотворение, начинавшееся словами «Пиши о главном». Видно, он сразу сочинил – мысленно продолжал разговор по пути от меня и возразил таким образом. Стихотворение стало его программным и открыло вторую книгу.

В 1977 году подошла пора ему идти в армию. От меня, как от уже отслужившего, понадобился совет: что брать с собой? Я сказал: «Не бери ничего, с чем тебе жалко было бы расстаться». Знал, что всё отберут или стащат. Впоследствии, когда он вернулся, зашёл разговор об армии, я выразился кратко: «Каторга». Коля отозвался: «Точно». Каждый сержант, зная о моём высшем образовании, старался поиздеваться. Читать нечего, кроме газеты «Суворовский натиск». А Дмитриев был ещё и членом Союза писателей, так что всякий ошмёток хотел потом хвастаться в своей деревне: «Служил у нас писатель. Ух, я его гонял!». Коля нашёл дорогу в местные редакции, но как только по телевизору начиналась передача с его участием, «старики» кричали: «Где Дмитриев? Швабру!» На экране запись интервью, ведущая щебечет: Николай Фёдорович, ваше мнение, Николай Фёдорович, почитайте стихи… Все смотрят, а Николай Фёдорович драит пол в казарме. Я в армии считал дни, а он: «До дембеля осталось 1800 часов. Когда напишу письмо, останется 1799». Вместо положенного года его продержали полтора. Когда вернулся, двухлетний сын называл его – дядя папа.

Дмитриев хотел воспользоваться вынужденным перерывом и взять псевдоним. В те годы был известен другой поэт Дмитриев, и в пушкинские времена жил поэт Дмитриев, вообще Дмитриевых много. Коля решил, что за год его подзабудут, и твёрдо заявил мне, что после армии будет печататься как Махотка. Слово – из самых исконных, хотя теперь мало кому известно его значение. Я ответил: «Пушкин – от пушки, а артиллерия – бог войны. Маяковский – от маяка. Кто будет всерьёз относиться к поэту по фамилии Горшок?». Так он и не взял псевдонима.

А перерыва и не было. Пока Дмитриев находился в армии, его вторую книгу сдали в набор, как раз к концу службы она вышла. Её тут же отметили премией имени Николая Островского. Причём сделали исключение, эта премия полагалась только за первые книги. Так же и в 1982 году, узнав о присуждении ему премии Ленинского комсомола, он в письме удивлялся: у него ведь нет ничего о комсомоле. Видно, и ЦК ВЛКСМ проникся, какой талант, хотя Дмитриев, даже когда его специально послали в Арктику для создания чего-нибудь идейно выдержанного о героизме молодёжи, отдал в «Комсомольскую правду» не поэму, не цикл, а всего лишь через силу сочинённые 16 строк с упоминанием Павки Корчагина. Так сказать, отчитался за командировку. Стихотворение промелькнуло в газете среди заметок и больше нигде не появлялось.

Вообще у идеологических руководителей были надежды, что Дмитриев вырастет в певца коммунизма. Ещё в 1976 году, вскоре после выхода первой книжки, газета «Московский комсомолец» поместила большой его портрет и огромный очерк работавшего в редакции поэта Александра Аронова (песенка «Если у вас нету тёти» в фильме «Ирония судьбы» – на его слова). Очерк написан по заданию: Коля говорил, что книжечка попалась на глаза тогдашнему вождю комсомола Тяжельникову. Потом Дмитриев ездил в агитпоезде по строившейся Байкало-Амурской магистрали, но тоже не воспел ударный труд. Премия Ленинского комсомола – из той же серии: чтобы он в благодарность стал славить ВЛКСМ и КПСС… При встрече я сказал: «Давай теперь на Государственную премию». А он уже понимал, что к чему, и ответил: «Государственную мне не дадут». Не получался из него придворный поэт.

Ещё из письма: «Витя, странное у меня состояние. Ну, учился в школе, потом в институте, потом работал. А потом – просыпаешься на какой-нибудь третьей полке: едешь в какой-нибудь Томск. Или в самолёте – в Таджикистан. Или ещё куда. Теперь вот армия. Всё как-то бессмысленно, необязательно, случайно. Когда я валялся 5 суток на полке – ехал в армию, – я чувствовал себя Каратаевым, которому всё до лампочки. И в то же время опустошённость. Хочется встряхнуться, родиться заново, что ли». Спустя девять месяцев – о том же: «…тоска ужасная. Всё бестолково: зачем-то кончил институт, зачем-то в школе работал, ну и прочее. Я не имею в виду то, что для литературы создан, я о другом». И мечта: «Это хорошо, что ты стал много писать и печататься – может быть, к моему возвращению бросишь работу и заживём мы на гонорары – голодно, вдохновенно и спокойно. Поверь мне, что денег будет даже больше (в среднем за год). Прикинь: когда мы с женой оба работали и не было сына, денег тоже не было. Жена бросила работу, я бросил работу, появился сын – появились деньги».

… И почему я редко хвалил его?.. На своём 50-летии, вручая мне свою книгу «Зимний грибник», он даже предупредил: «С условием – не выбрасывать». Я посмотрел с удивлением, он тут же вспомнил и поправился: «А, письма сохранил…». Я перед этим показывал зрителям увеличенный рисунок из его письма и читал стихотворение из другого письма, так что Коля понял: книгу буду беречь. А лет за 20 до того он в той же Балашихе на балконе прочитал мне стихотворение о поэте, который не первый год собирается и всё никак не соберётся поехать к маме. Я оценил по достоинству. Дмитриев покрутил головой: «От Жигунова услышать похвалу…».

В советские времена известные поэты безбедно жили без зарплаты… А потом страну, как землю соха, взодрала перестройка, распределялись талоны на маргарин, ботинки и прочее, люди со стыдом стояли в очередях за мойвой, которую раньше не всякая кошка ела. Стало не до поэзии. Последняя перед катаклизмами книга Дмитриева «Тьма живая» имела тираж 30 тысяч. А в том самом 1987 году, когда Коля плавал на пароходе с Кузнецовым, «Оклик» – 6 тысяч. В 2002 году «Зимний грибник» – 150 экземпляров… Столько я могу изготовить, не выходя из дома. Соответственно уменьшению тиражей падали гонорары. Это были даже не гонорары, а так – сколько сам наторгуешь, то и твоё. Оттого поэт и вынужден был согласиться на канцелярскую должность, потом искать другую, третью…

Однажды, к концу жизни, он подступил ко мне: «Вот ты на четырёх работах». Я тогда выпускал газеты и книги для четырёх организаций, причём старался потихоньку, не обидев людей, избавиться от одной или двух. Колин вопрос был – как ему прожить в новом времени? Я начал говорить: есть учреждения, которые не прочь иметь собственные газеты, подай идею и работай… Он сокрушённо ответил: «Не умею…». Тогда говорю: у тебя дома компьютер, на нём можно делать книги. Он проникновенно: «Не умею…». Я подбодрил: да что здесь сложного, я-то умею. Он грустно отозвался: «У тебя голова…». Ещё в 1977 году он писал мне: «Кроме стихов, ничего делать не умею». И в последней его прижизненной публикации сказано о себе: «Всё сближал дорогие мне звуки, расставлял дорогие слова и другой не постигнул науки…».

…С поэтами часто связаны странные и многозначительные явления. Дмитриев лет в 35 написал: «По владимирской тропке песчаной шёл я к бабушке в дальнюю весь, вдруг послышался голос печальный: «Это здесь, это здесь, это – здесь…»». Окончание: «Там лежу я, корнями прошит, корни серы, а ягоды сизы, и песочком в глаза порошит». Раз шёл к бабушке, то мог лишь предполагать, где она будет похоронена (и то вряд ли думал об этом), и потом тоже могила осталась неизвестна ему (пытался отыскать, но безуспешно). Тем более он не знал, где сам найдёт последнее пристанище. Теперь лежит рядом с бабушкой, именно там, где напророчил…

А вот эпизод с точной датировкой. Мы стоим за высоким столиком в кафе, в котором никого нет по дневному времени, только у соседнего столика тянет пиво невзрачный посетитель нашего же возраста. Он сунулся в разговор с замечанием: «Шукшин в историю не лез». Ну да, говорю, только написал два исторических романа. Следующая реплика непрошеного собеседника показывает: ему неизвестно, что Полевой – псевдоним. Потеряв терпение, советую ему не встревать в то, чего не знает, – я-то занимаюсь литературой давно. Коля усмехается и произносит многозначительно: «Четыре месяца!». Недоумённо возражаю: «Всю жизнь». Четыре месяца – это от моего поступления в издательство. Значит, картинка относится к концу сентября 1975 года. Примерно тогда же мы куда-то ехали по Москве, для чего поймали такси, частника, и сговорились за четыре рубля. Довёз, но взял три – «заплатил» рубль за то, что в пути услышал о Шолохове. Такой был всеобщий интерес к литературе. Ныне попробуй в забегаловке или в автобусе заговорить о писателях – никто не отзовётся.

Эпизоды и после ухода Коли продолжают прибавляться. Для одного из них надо сначала сказать, как я когда-то впервые побывал в консерватории. Добирался туда три часа, и вот раздались первые звуки… и минут через 15 всё кончилось, дирижёр кланяется, все встают. Что за безобразие, думаю, я ехал три часа, обратно ехать столько же, и всё ради 15 минут? Поглядел на циферблат – музыка длилась два часа, они так быстро пролетели… То же самое я испытал, слушая композицию из стихов Николая Дмитриева, подготовленную орехово-зуевским народным театром. А ведь обычно стихи слушать трудно; во всяком случае, я на слух плохо воспринимаю, надо иметь перед глазами. Режиссёр очень волновался, как получится, и когда я рассказал ему про консерваторию и что здесь было так же, он бросился с объятиями…

Стихи Дмитриева теперь стали иными – не лучше, не хуже, но они иные. Изменилась и прошлая жизнь, хотя вроде бы прошлое изменить невозможно. А сам он, несмотря на то, что я нёс его в последний путь (боже мой, того 16-летнего мальчика, который читал мне «Светлячка»!), никуда не делся. Его письма, которые я давно не перечитывал, теперь как будто получаю вновь. А ведь и раньше бывало, что мы только переписывались издалека. И сейчас – просто давно не виделись. Вот поеду в Анискино, и хотя по дороге постою у могилы, но всё равно кажется – приду, а он сидит в беседке за столом, такой потерянный в мире, забывшем «о самом-самом», и смотрит с укором: почему я не всё сказал ему при жизни, почему не приезжал? И поведём нескончаемый разговор.

data-yashareType=»button» data-yashareQuickServices=»yaru,vkontakte,facebook,twitter,odnoklassniki,moimir»

>