Архивы

Никто, как Бог

 Плакид Янковский

В последних числах сентября 1858 г. крестьянин села Бялавич Лука Зубко собирался в пущу [1] , чтобы осмотреть и законопатить на зиму свои борти. При виде запряженной телеги племянник Луки пятилетний мальчик Иван подбежал к дяде и стал упрашивать, чтобы тот взял его с собой. Лука, сам бездетный и очень любивший своего племянника, зачастую с ним и в полевых работах неразлучного, взял мальчика к себе на колени и передал ему для погони волов все тот же наш классический остен, возмутительное орудие ежеминутной пытки, которое, скажем мимоходом, давно бы уже пора сдать в арсенал. Как же надеялся еще засветло возвратиться домой, а погода стояла теплая, то счел достаточным ограничить дорожные приборы своего спутника тем только, что одрапировал на нем рубашонку и пристегнул к ней покрепче неизбежный пестрый крошечный кушачок, с которым одним наши деревенские дети, как известно, выдерживают благополучно и всю зимнюю кампанию. Ваня был в восхищении. Он погонял волов и мог к ним обращаться, как и дядя, с названиями по именам, с теми же аксессуарами, заимствованными из того же самого словаря, к несчастью, неистощимого и составляющего повсеместно всю нашу домашнюю пропедевтику к народным училищам. Но когда, углубившись в лес, Зубко, оставив на дорожке мальчика, раз и другой отлучился в сторону и слишком долго управлялся со своими бортями, дитя соскучилось одиночеством и стало зазывать дядю домой, угрожая даже, что покинет телегу и побежит к матери. Лука слышал эти угрозы, не придавая им, однако ж, большого значения, продолжал свою работу, и только от времени до времени откликивался ребенку: что вот-вот, того и гляди, уже кончит и слезает. Оно говорилось так, но на самом деле прошел, может быть, час и другой. Ребенка, между тем, на телеге уже не было. Окликнув несколько раз и предполагая, что мальчишка улепетнул тою же дорожкой, по которой приехали, Зубко повернул и поторопил волов в надежде догнать еще беглеца. Но встреченный вскоре сосед, шедший из села все по той же дороге, нигде не видал дитяти: стало быть, оно потерялось сразу и пошло по противоположному направлению?! Лука возвратился. Он изъездил и исходил всю смежную часть пущи, звал почти беспрерывно, с возрастающим беспокойством то своего племянника, то кого бы то ни было из людей — все напрасно: ниоткуда — ни отклика, ни ответа. Да вот уже и начинало темнеть. Как тут с подобною вестью явиться к родителям?..

Оставалось, однако ж, так сделать, чтобы затем вместе с родителями и при содействии соседей продолжать поиски по горячим следам. Но не так-то было легко найти сообщников к ночному странствованию по пуще. Соседи, по обыкновению, люди бесценные и неистощимые на добрые советы, представляли самым убедительным образом, что искать в такую темную осеннюю ночь — все равно, что толочь воду, потому что утомленное беготней дитя, наверно, спит где-нибудь под кустом, да спит так, что если бы даже вся деревня тут же над ним прокричала, конечно, и не пошевельнется (известно, детский счастливый возраст!); а продрогнет немного от холода, так небольшая еще беда, зато, по крайней мере, разучится своенравию и упрямству; что же касается, то есть … того, чтобы как-нибудь случайно на спящего не набрел хищный зверь, то об этом уж просто не только беспокоиться, но даже упоминать не стоит потому, что волки ночью рыскают только вокруг деревень, а рысь да медведь, хотя и попадаются, правда, подчас, но, слава Богу, теперь далеко уже не то, что прежде! Словом, утешая и успокаивая подобным образом, добрые друзья, что называется, привинчивали крылья, — если бы только могли в них еще нуждаться родители. Бедная мать, натурально, опережала и мужа, и деверя, едва за ней поспевавших. Но увы, даже на голос материнский, которому, смеем думать, внимала с сочувствием и состраданием сама природа, не отозвалось дитя. Вся бесконечная ночь и весь следующий день прошли в неутомимых, но бесплодных разысканиях. К вечеру мужчины насильно увлекли домой несчастную мать.

Им оставалась еще одна надежда на содействие двора, который мог распорядиться о собрании облавы. В самом деле, она была созвана на следующий день из села Бялавич и соседних деревень. Ее расставили с двух сторон, охватывая возможно большую часть пущи и подвигая одновременно по направлению, указываемому Лукою. Поиски (не смущаемые на этот раз возможностью какой бы то ни было опасности), чинились тщательно, усердно, добросовестно: но, однако, не привели ни к какому результату. Когда обе сошедшиеся части облавы остановились при корчме для отдыха и чарки водки, отпущенной по распоряжению двора, начались, как обыкновенно водится, толки о неудаче и о том, от чего могло случиться, что не отыскано ровно никаких следов малютки.

— Не могло же его отнести ветром в сторону, да еще далеко?! А столько людей! И прошаривали пущу так, что нашлась бы булавка!

— Я в прошедшем году как-то потерял было мою трубку, посреди самой Орли [2] , и что же? Пошел на третий день — именно как сегодня, — и нашел мою дружку, слава Богу, сам и без облавы. А трубка, думаю, рознь пятилетнему мальчугану.

 — Так, только трубка лежала смирнеханько, не трогаясь с места, пятилетний же мальчуган, должно быть, мчался из последних сил с мыслью, что он все ближе и ближе к своей родимой… Но подобное замечание было слишком незатейливо, чтобы могло быть высказано в присутствии всей почтенной громады; так вот же нашелся психолог поглубже, который дал этой мысли оборот.

— Трубка-то, видите, братцы, так-таки и оставалась без погребения — вот она и нашлась-то; на мальчишку же, может быть, многие из нас и набрели; но святая земля молчит, хранит и не выдаст до последнего ей веления архангельской трубы.

— И то правда! Да и как справедливо! Чего не бывает на свете?

 — Убойтесь Бога, люди-христиане! — робко раздался чей-то голос. — Ведь же это дядя родной! Он так любил это дитя. И какая тут находка, кроме греха?

— О ма[3] ! человек бездетный, вестимо, говорит себе по-своему: «ни мне, ни тебе!» — Клевета, по несчастью, чем чудовищнее и сумасброднее, тем успешнее.

Вскоре достигла она бедной хижины братьев Зубко и внесла с собою нечто еще ужаснее самого отчаяния, — братскую ненависть. Все, давно забытые, неотдельные от сожительства двух семейств, домашние ссоры, перебранки, угрозы, даже полунамеки, подверглись теперь новому полному пересмотру и толкованию: они наконец-то были разгаданы, становились «ясны». Несчастные родители, с мертвецкою улыбкой принимавшие робкие утешения соседей, что, авось Бог даст, дитя еще отыщется; казалось, оттолкнули уже от себя всякую мысль и надежду, но… «Бог справедлив!» — прибавляли они с каким-то зловещим спокойствием.

Ставленные ими в церкви перед св. иконами свечи были изогнуты фантастически [4], но на этот раз и самые причетники, имевшие поручение тушить сейчас же такие безобразные свечи, видели, казалось, лишь горе этих злополучных людей и как-то не примечали остального.

Один только Лука день и ночь не отходил от двора, умоляя о создании вторичной облавы. Ее произвели в следующий день — пятый уже от исчезновения мальчика, — и опять так же безуспешно. Лука остался в пуще. Он скитался, как ошеломленный, не принимал приносимой женою пищи, иссох, позеленел и несколько раз говорил жене, что ежели не отыщет племянника, то и его самого уже не ожидать.

Сжалившись над слезами и отчаянием бедной женщины, двор распорядился еще раз об облаве. Но никто уже на нее и не думал рассчитывать, так как дело это порешил давно и окончательно безошибочный (?) сельский ареопаг.

            В тот же самый именно день (седьмой), когда собиралась третья облава, полесовщик соседнего участка Иван Грецкий обходил дозором совершенно противоположную часть пущи в десяти, по крайней мере, верстах расстояния от места производства двух прежних облав. Вдруг, когда проходил мимо небольшой части молодого ельника, ему послышался будто глухой стон, будто сиплое завывание, но с каким-то при том отливом как бы человеческого плача. Пораженный и встревоженный полесовщик ухватился машинально за ружье и стал прислушиваться повнимательнее. И что же? — В хриплом отрывистом вое или стоне точно преобладал человеческий голос, по временам даже, все-таки явственно можно было различить слова: «Ой, матушка!.. Ой, тятя!»

К счастью, Грецкий, хотя и состоял в другом участке лесной стражи, но родом был из Бялавич и знал без вести пропавшего малютку. Сейчас же ему пришло на ум, не бедный ли это Ваня? Не теряя ни минуты, он углубляется в чащу по направлению голоса и скоро, под одним из тех самых развесистых кустов молодой ели, находит дитя, сидящее с остеном в руке, которым будто готовилось защищаться. В самом деле, когда полесовщик наклонился, чтобы тотчас же поднять свою счастливую находку, Ваня уронил, правда, палку, не будучи в силах ею владеть, но зато довольно еще больно царапнул по лицу своего избавителя. Затем рванулся было, как бы желая убежать, да опухшие ножонки не повиновались и не позволили даже привстать бедняжке.

Тут только полесовщик смекнул, с чего ему верней начинать. Он вынул из охотничьей сумки свой дневной запас хлеба и сыра, затем малыми кусками, из обеих рук предложил мальчику то и другое.

Несчастный бросился сперва на хлеб — с таким ожесточением, что страшно было смотреть. С каждым вмиг поглощаемым куском он вырывал, казалось, глазами следующий кусок из рук своего кормильца. А добрый человек (не догадываясь даже о том, чтобы утоление голода могло требовать какой-то еще там постепенности) радовался матерински и до последних крох опустошал свою сумку.

Как бы то ни было, дитя, видимо, присмирело, хотя, по не оставлявшему его ни на минуту чувству самосохранения, опять вооружилось остеном.

— Не бойся же меня, голубчик, говорил полесовщик, — пойдем отсюда, я тебя занесу к родителям — к матери и тяте, только чур не царапать!

 — Ой, буду царапать! — произнес мальчик, грозно сверкая глазенками, но голосом довольно уже ровным.

 — Бог с тобою! За что же, мой голубчик? Разве не слышишь, я тебя снесу домой, домой!?

— Коли же он вон тут

— Кто? Где, мой дружочек!?

— Аль не видишь нашей светлицы? А вот хата Максимова! А вот и наша церковь! Гляди-ка сколько в ней крестиков!

И дитя исхудалыми ручками указывало на смуглую ель с ее молодыми, в самом деле, крестообразными побегами.

Очевидно было, что за терзаниями голода, последовало какое-то краткое, нередкое у детей помешательство, и, как бы сжалясь над страданиями несчастного, развлекало его по-своему, разными призраками и видениями.

Грецкий понял, что с ребенком что-то неладное, но опять растолковал дело, как сын природы, коротко и попросту. «Дитя в бреду, — подумал он, — бред от горячки, а горячка оттого, что вот столько уже времени томится оно жаждой!»

И как до воды было далеко, то полесовщик, не задумываясь примкнул ко рту ребенка свою фляжку с водкой, от которой тот, наверно, бы не оторвался, если бы не помешал ему в том скоро вступивший в дело благодетельный кашель.

И сон сейчас же смежил веки малютки. Тогда полесовщик взял его на руки и, не просыпавшегося всю дорогу, снес домой.

Не станем рассказывать о встрече оплаканного уже ребенка родителями, ни о тех отрадных тихих слезах, с которыми Лука вместе с женою (принесшею ему весть) припали ниц к земле на месте происшествия, ни даже о смущении безошибочного сельского ареопага, которому, как всем ареопагам, приходилось так не по нутру несомненное явление свыше.

Скажем только еще несколько слов — об этом последнем.

Вслед за первой, по меньшей мере двухфунтовой порцией хлеба и сыра, которою полесовщик накормил бедного Ваню, мать, разумеется, поспешила угостить его всем, что только могло случиться у нее под рукою: мискою кислого молока, хлебом, сыром, яичницей и всем, что ни оставалось еще там в горшках от обеденной стряпни. Все это изморенное семидневным голодом дитя уписало без устали и под влиянием теплоты, столь давно уже не знаемой, тут же замертво уснуло на припечке.

Когда присланный двором фельдшер вошел в избу, и прежде всего осведомлялся торопливо, не накормили ль чем-нибудь ребенка.

— Разве мы-то уже без души, сударь, что нас об этом еще спрашиваете? — отвечала, видимо, затронутая мать.

Но когда пошло насчет подробностей, которых фельдшер настоятельно домогался, сын науки, не дослушав даже и половины исчисляемых ему ересей, махнул только руками на этих несчастных детей природы и, возвратясь к управляющему, сказал, что просто жаль Божьего милосердного чуда, так как о том, чего не успели сделать хищные звери, позаботилась родная мать.

Но чудо Божие, хотя и не всегда вполне явственно нашим бедным глазам, само по себе всегда совершенно. Когда же соблаговолит и проявить себя вполне, о, тогда уж даром оно просияет вполне к славе Божией, наперекор всем нашим, положительным и отрицательным данным, мимо отца, матери, мимо всех факультетов медицины.

На следующее утро дитя проснулось, как ни в чем не бывало, спокойно, весело, здорово.

Спрашиваемое насчет своего скитания в пуще, оно едва кое-что о том запомнило, как о каком-нибудь лихорадочном кошмаре. Говорило только, что, пробежав долго-долго, все вперед и без оглядки, к ночи очутилось в каких-то очень темных кустах и в одном из них, самом теплом и так похожем на светлицу, припало и все себе лежало смирнехонько, в ожидании родителей и дядей, отправившихся на барщину. Между тем, против худого человека, небось, остен держало в руках. Когда же ему хотелось кушать, то все спало да спало, потому что во сне кормила его и ласкала какая-то прекрасная Госпожа в белой одежде (ах, она везде присущая — и среди пучин моря, и в пропастях земных, и в лесных дебрях!), проснувшись же, ни на минуту не переставало звать матушку и тятю, но хотя они ему не откликались, зато нашлось одно дитя, доброе такое, жаль только, что его никак нельзя было разглядеть, которое постоянно, бывало, его утешает, что родителя и дяди вот уже «идут! идут!» [5] .

Чудесно спасенный Ваня Зубко в настоящее время именно уже вдвое старше. Ему пора было бы в училище, в котором, как мы слышали, доселе еще его не досчитывают. Образование подобному человеку и потому желательно, что он мог бы тем сознательнее чувствовать всю цену оказанного ему свыше благодеяния и, храня о нем навсегда признательную память, передавал бы ее как можно отчетливее другим.

Да, при том, кому дано измерять пучину предопределений Божиих? Кто может сказать, что на отмеченном особенным знамением Промысла почило оно только в знак назидания и проявления всеблагой и всемогущей Десницы — и что этот отмеченный не предназначен вместе с тем и в избранное еще орудие для других целей (важных ли или неважных, все равно; человеческая мерка и оценка тут в стороне), но наверно достойных воззрения Божия?

_________________________________________

1 Она здесь, на всем протяжении от с. Бялавич до м. Березы (с лишком 20 верст), называется Дядовскою.

2 Название одного из самых капитальных доселе урочищ здешней пущи.

3 Провинциализм, соответствующий русскому да, ба!, французскому: bah!

4 В очень многих местностях, насколько нам известно, крестьяне, ставя перед св. иконами свечи, изгибают их и выламывают самым причудливым образом. Затаенная мысль этой манипуляции — отклонить от себя все козни явных и скрытых врагов и обратить во вред самим же недоброжелателям. Предлагаемое нами объяснение обобщенно и мягко до последней возможности. Но затрагивать подробности этого суеверия и перечислять преднамеренные мнимые его последствия столь же больно для нравственного христианского чувства, насколько было бы неуместно и нецелесообразно — так нам, по крайней мере, кажется — вооружаться против него торжественно в проповеди церковной. Даже наедине, в духовной беседе следовало бы, может быть, к ним относиться как можно короче и осторожнее, чтобы не подать вида, что кроме греховности помысла и глумления над святыней кроется тут и в самом деле что-то злопоследственное. Состоя на приходе, мы ограничивались на этот счет поручением причетникам тушить и сейчас снимать все покривленные свечи, так как они и во время горения не безопасны, и по своему безобразию не могут быть допускаемы в св. храме.

5 Наверное, маленькая лесная сова из семейства Stria ulula.

 

ВЕРЬТЕ БОГУ, ДОВЕРЯЙТЕСЬ ЕГО ВСЕГДА БЛАГОЙ О НАС ВОЛЕ. И НИЧЕГО НЕ БОЙТЕСЬ В ЖИЗНИ, КРОМЕ ГРЕХА. ТОЛЬКО ОН ЛИШАЕТ НАС БОЖИЯ БЛАГОВОЛЕНИЯ И ОТДАЕТ ВО ВЛАСТЬ ВРАЖЬЕГО ПРОИЗВОЛА И ТИРАНИИ.

Архимандрит Иоанн Крестьянкин

Православный день